Задолго до тбилисского показа грузино-шведского фильма «А потом мы танцевали», СОВА побывала на премьере ленты в Стокгольме. Режиссер гей-драмы Леван Акин не очень хотел давать интервью русскоязычному изданию, желая избежать лишних разговоров. Но в случае с фильмом, задевающим нерв грузинской идентичности, скандала попросту не могло не случиться. Акин столкнул предмет национальной гордости – танец – с тем, что многие в Грузии считают если не предметом позора, то уж точно объектом табу. София Тетрадзе посмотрела фильм раньше тбилисцев, а сразу после просмотра записала блиц-интервью с ее автором – шведским режиссером грузинского происхождения.
Другая Грузия стокгольмского кинозала
Леван Акин показывают нам Грузию избирательно. Он рисует ее фасадами осунувшихся итальянских двориков, пожелтевшими обоями бедно-обставленных квартир, обшарпанным линолеумом танцевального зала, сердобольными бабушками, чересчур любознательными соседями и, наконец, молодыми людьми – свободомыслящими, но скованными традициями, нормами и общественным мнением. Молодыми людьми, которые постоянно курят и хотят уехать в Европу.
Первые полчаса просмотра сложно понять, в какие годы разворачиваются события. 90-е? Или, быть может, начало нулевых? И совсем уж маловероятно – в наши дни. Но телевизор на заднем фоне говорит знакомым голосом ведущей новостей, упоминая Бидзину Иванишвили и политические передряги современности. Так исторические биоритмы зрителя приходят в норму.
Но сверкающих чистотой современных зданий в кадре все равно не видно: ни живописных скверов, ни стеклянных мостов, ни горящего разноцветными огнями ночного Тбилиси… Все это не вписалось в картину грузинского мира Левана Акина. По крайней мере, не это он хотел показать.
Показ «А потом мы танцевали» в Стокгольме
«В грузинском танце секса нет! — сокрушается в одной из сцен картины маскулинный персонаж Алеко – руководитель ансамбля, в котором танцуют главные герои. Чем не перифраз слов Нино Сухишвили в ответ на идею Акина снять фильм об однополой любви?!
Но этот бэкграунд, разумеется, шведской аудитории не известен. Подавляющее большинство зрителей ничего не знает и о событиях 17-го мая 2013 года, подтолкнувших и одновременно вдохновивших режиссера на создание картины. И пусть шведские критики высоко оценивают фильм, но зрители в стокгольмском кинозале, вероятно, глубокого экзистенциального смысла уловить не смогли. Попросту потому, что не знают контекста.
Можно смело предположить, что и сцена интимной близости между Мерабом (Леваном Гелбахиани) и Ираклием (Бачи Валишвили) осталась недооцененной большинством присутствовавших. Первый любовный кино-акт между двумя грузинскими мужчинами произошел в тени старинного квеври. Символизма момента и конфликта ценностей в зале, пожалуй, практически никто не уловил.
Но и без понимания деталей фильм заставляет импонировать молодому неопытному, но столь добродушному Мерабу. Заставляет болеть за молодых целеустремленных ребят, которые, перемещаясь с одного танцпола – где отбивают четкий такт лезгинки и царит диктатура, на другой – где играет Take a chance on me легендарной ABBA, словно перемещаются из одной реальности в другую: от гнета к свободомыслию, от подавления к самовыражению.
Фильм – это не место, где я даю оценки
— Перед съемками фильма ты провел много времени в Грузии – стране, где родились твои предки, общался с людьми, наблюдая за жизнью. Что стало для тебя открытием? Правильно ли я понимаю, что масштаб проблемы, с которой сталкиваются представители ЛГБТ-сообщества, ты впервые осознал из новостей о событиях 17-го мая?
— Я узнал многое, проводя исследование в Тбилиси. Не только по этой теме, но также по вопросам социальной структуры как таковой. Я узнал о том, через что приходится проходить людям, узнал об их повседневной жизненной борьбе.
— В фильме «А потом мы танцевали», кажется, нет ни критики государства за неспособность защитить права ЛГБТ, ни осуждения общества – за его консервативность. Как тебе удалось оставаться непредвзятым?
— Дело даже не в критике. Я очень люблю традиции. Но фильм – это не то место, где я бы хотел давать свои оценки. Я просто рассказал историю, которая, на мой взгляд, должна была быть рассказана. Этот подход свойственен всем моим фильмам и телесериалам.
— Ты и твоя команда сталкивались со сложностями во время сьемок в Тбилиси. Что было главным препятствием?
— У нас не было той поддержки, которая должна быть при работе над фильмом. Не было ее, очевидно, из-за темы кинокартины. Но это только утвердило нас в нашем стремлении делать фильм. Когда в Грузии речь заходит об ЛГБТ, начинают действовать двойные стандарты. И это меня бесит. С одной стороны, идут демократические процессы, предполагающие, что все люди, вне зависимости от их прошлого и происхождения, должны быть одинаково защищены. С другой – когда человеку необходима поддержка, он ее попросту не получает. Вот это реальная проблема. Действия говорят выразительнее слов.
— Мы помним слова руководителя Национального балета Грузии Нино Сухишвили о том, что «в грузинском танце геев нет». Фраза, которая зазвучит в несколько подкорректированном виде в фильме. Это совпадение?
— Вероятно…
— Кстати, в картине есть шарм старой Грузии, но, кажется, нет лоска новой, современной. Ты пытался сфокусироваться на всем традиционном?
— Нет, я просто фокусировался на всем красивом.
Показ «А потом мы танцевали» в Стокгольме
— Во время просмотра фильма в одном из кинотеатров Стокгольма я и еще пара грузин больше других были эмоционально вовлечены в просмотр и молниеносно реагировали на ту или иную сцену или фразу. Сложилось впечатление, что большинство зрителей были не в теме. Многие, к примеру, могли не знать, кто такой Шеварднадзе, которого вспоминает мать Мераба, когда отключают электричество. Является ли фильм посланием, прежде всего, Грузии?
— Нет. И, в принципе, многие знают Шеварднадзе, особенно в Швеции. Думаю, люди черпают разные вещи из фильма. В этом его универсальность. Но я рад, что грузины чувствуют, что фильм апеллирует именно к ним.
— Первая сцена любви между главными героями происходит прямо у большого квеври – грузинского традиционного сосуда для хранения вина. Это – элемент винодельческой культуры Грузии, предмет гордости. Так было задумано? Это удачная ирония?
— Я не думаю, что в этом есть что-то ироничное.
— Леван Гелбахиани, который так мастерски исполняет роль Мераба… Думаешь, он был бы столь же убедительным, если бы не был таким хорошим танцором?
— Да, я думаю он хорош во всем. Он – одаренный человек.
— А что произошло на кинофестивале в Сараево, где его признали лучшим актером? Правда ли, что некоторые присутствовавшие покинули зал во время любовной сцены между мужчинами? (Об этом сообщало одно из наиболее авторитетных шведских изданий Dagens Nyheter. Акин тогда говорил, что удивлен реакции людей в зале и не понимает, почему они так реагируют на сцену близости).
— Нет, это неправда.
— Ты не понаслышке знаешь о балете и танцах. Ты как-то говорил, что быть straight (традиционной ориентации) в танце – это намного более странно, чем быть геем. Что ты имел в виду?
— Исходя из моего опыта, многие мужчины-танцоры – геи.
— Давай поговорим и о тебе. Как And then we danced изменил твою жизнь: в личном и профессиональном плане?
— Хороший вопрос. На данный момент у меня нет каких-то предсказаний на этот счет, поскольку я все еще нахожусь в эпицентре бури, вызванной фильмов. Задай мне такой же вопрос года так через три, тогда у меня будет лучшее представление о том, какое влияние на меня оказал фильм.
