После того как Россия начала войну с Украиной, российским психологам пришлось перестраиваться на оказание кризисных консультаций. Русская служба Би-би-си рассказывает, как люди переживают происходящее, а специалисты работают с возросшим спросом на психологическую помощь и пытаются избежать идеологических столкновений с клиентами.
Когда 24 февраля Татьяна Иванова (героиня попросила изменить ее имя для текста) узнала о том, что началась война, у нее «возникло ощущение, будто началась срочная телепортация в ад»: «У меня было ощущение, что это конец, разочарование во всем, и при этом ярость и желание что-то разбить».
Она ходит к психологу раз в неделю с июля 2021 года из-за пережитого в детстве насилия и комплексного посттравматического стрессового расстройства (КПТСР).
Татьяна не активист и не журналист, работает в сфере консалтинга, за новостной повесткой следит через независимые медиа. «На сессиях мы начали обсуждать Украину еще даже до военных действий, потому что было понятно, к чему все движется. После 24 февраля мы говорили только об этом», — рассказала Би-би-си Татьяна.
Их сессия через неделю после начала войны началась со стандартного вопроса специалиста: «Как прошла ваша неделя?» Татьяна в ответ сказала, что ей очень тревожно из-за происходящего: «Психолог уточнила, почему меня это так сильно волнует. Я объяснила, что мне это кажется катастрофой для Украины, России и вообще всего мира, и я не могу не пропускать через себя всю эту боль».
Иванова вспоминает, что в первые три-четыре дня войны они с друзьями были очень активны: «Мы ходили протестовать. На второй день войны я осталась ночевать у подруги и мы сделали макеты стикеров. Мне казалось, что нужно постоянно что-то делать, поддерживать контакт с максимальным количеством людей. Но на четвертый день я сломалась. И все вокруг меня тоже. Мы с друзьями прямиком свалились в депрессию. С тех пор я практически ни с кем из них не встречалась».
«Пытаться не имеет смысла»
Война не могла не сказаться на ментальном состоянии россиян. Даже государственная социологическая служба ВЦИОМ зафиксировала у респондентов рост тревоги (3 февраля такие эмоции испытывали 41% опрошенных, а 27 февраля — уже 56%), страха (3 февраля — 18%, 27 февраля — 28%), растерянности (3 февраля — 22%, 27 февраля — 27%). Психологи, психотерапевты и психиатры столкнулись с большим количеством запросов о консультациях. Но не все из них оказались готовы к работе в кризисной ситуации.
Война в Украине «во многом поменяла жизнь» Надежды Захаровой. В конце 2021 года она лежала в одной из психиатрических больниц Москвы «из-за апатии, тревожности и суицидальных мыслей». После этого Надежда периодически ходила к психиатру в государственную больницу, чтобы подобрать схему лечения и получить рецепты на лекарства.
После начала войны соседка, с которой Надежда снимала квартиру, переехала по работе в другую страну. Захаровой не хватало денег оплачивать квартиру одной, и она была вынуждена вернуться в родной город и жить с матерью, хотя «возвращаться совсем не хотелось».
В родном городе Надежды всего один психоневрологический диспансер (ПНД), и дорога туда занимает час. Поэтому «воспользоваться бесплатной медициной в родном городе у меня вряд ли получится», говорит Надежда. Платные сессии с психиатром она позволить себе не может.
По словам Захаровой, благодаря таблеткам, которые ей выписал психиатр из государственной больницы, ей «становится лучше — апатия уже не такая сильная, как раньше», и она уже может «что-то делать»: «Но, возможно, у меня скоро может начаться психоз, потому что очень сложно терпеть происходящее — я мечусь между злостью и бессилием».
Надежда ощущает «полное отчаяние» из-за мыслей о том, что у нее «не получится отсюда выбраться», что она «всегда будет жить так плохо, как живет сейчас, если не хуже», или когда видит, что «реально много людей, которые все это поддерживают и не испытывают никакой эмпатии». «Это ухудшает твое состояние, потому что ты понимаешь, что не имеет смысла пытаться что-то лучше сделать в этой стране», — объясняет Захарова.
«Там война и люди гибнут»
Дмитрий Стебаков, клинический психолог, последние семь лет консультирующий НКО, правозащитников и журналистов, говорит, что в первые две недели войны «был вал запросов на кризисные консультации», и ему приходилось работать по 10-12 часов в день: «Действительно, война и ее последствия очень сильно аффектировали людей. В первые дни войны мои клиенты, которые обращались ко мне (журналисты и правозащитники составляют только половину из них), переживали острую стрессовую реакцию, и их запросы были о том, как погасить эти состояния — у кого-то была высочайшая тревожность, у кто-то — панические атаки, кто-то находился в прострации и пытался себя собрать».
Надежда Захарова вспоминает, что на фоне войны у нее началась «очень сильная околопаническая тревога, потому что непонятно, что будет дальше, какие у этого будут последствия, куда бежать, потому что не хочется оказаться запертой в этой стране, учитывая нынешние условия».
По словам Стебакова, одна из первых словесных реакций многих клиентов: «Там война и люди гибнут, а мы здесь лишаемся будущего». Гештальт-терапевт (гештальт — одно из направлений в психотерапии — прим. Би-би-си) Татьяна Лебедева добавляет, что тревожность может ощущаться «не только из-за туманного будущего, но и потери работы или страха, что это может произойти в будущем, а также из-за сложностей в общении с близкими или адаптации к жизни в новой стране».
Сейчас «ситуация немного стабилизировалась, и это тоже соответствует тому, как мы переживаем острый стресс», поясняет Дмитрий Стебаков. «Люди потихоньку начали адаптироваться к жизни вне долгосрочного планирования, вне будущего, но горизонт планирования все равно понемногу расширяется. Тональность запросов поменялась — сейчас клиенты все больше приходят с теми темами, которые волнуют человека лично — у кого-то внезапная эвакуация из страны и раздрай в жизни, у кого-то попытки стабилизировать жизнь и продолжать работать», — отметил в разговоре с Би-би-си Стебаков.
«Это был шок — и личностный, и профессиональный»
Гештальт-терапевт Татьяна Лебедева говорит, что «многие психологи были не готовы к тому, что произошло: «24 февраля у нас была супервизорская группа (встреча, на которой психотерапевты получают обратную связь от наставника) и можно было заметить, что у коллег есть непонимание, как с этим обходиться. Это был шок — и личностный, и профессиональный. Когда первая волна шока прошла, стало понятно, что психологическая помощь потребуется очень многим людям».
По словам Татьяны, профессиональное сообщество довольно быстро откликнулось на запрос, и, например, ее лента «Фейсбука», которая состоит в основном из коллег, превратилась в обучающую платформу: «Мы все присылали друг другу интересные статьи, потому что немой вопрос, как с этим работать, все равно возник. Одно дело, когда ты как профессионал сталкиваешься с горем — с горем понятно, как работать, — а для такой шоковой ситуацией, от которой ты сам находишься в шоке и сам теряешь уверенность, нужно находить какие-то новые способы работы».
«Мы с коллегами обсуждали, что внезапно все стали кризисными психологами, потому что ситуация вынудила. Огромное количество коллег вышло с разного рода инициативами — кто-то приглашал на бесплатную психологическую помощь, кто-то организовывал группы поддержки психологов, Европейская ассоциация краткосрочной терапии, к которой я имею отношение, провела и записала семинар по использованию нашего метода в кризисном консультировании — все делились, чем могли. Коллеги из Европейской ассоциации краткосрочной терапии записали слова поддержки и планируют сделать для нашей аудитории ряд вебинаров», — рассказывает Стебаков.
Лебедева говорит, что коллеги делились друг с другом, например, протоколами первой психологической помощи. Одним из них стал протокол RAPID, предназначенный для работы с людьми, испытавшими сильный шок.
Модель первой психологической помощи RAPID разработана на факультете Университета Джонса Хопкинса Джорджем Эверли-младшим. Эта модель применяется в системе помощи при чрезвычайных происшествиях с 1991 года в системе Красного креста. Она направлена на уменьшение общего уровня стресса у пострадавших и оценку необходимости дальнейшей помощи.
«Этот протокол — своеобразная шпаргалка, которая подсказывает, как снять ситуацию шока и обратить внимание человека на него самого: что с ним сейчас происходит, какие у него потребности и так далее», — объясняет гештальт-терапевт.
Татьяна Иванова вспоминает, что в ответ на описываемые ею переживания из-за войны в Украине психолог объясняла ей, что «заботиться о себе не стыдно, а прочувствование всего вокруг в итоге может плохо на ней сказаться». Но Иванова говорит, что не может отказаться от этого, так как «быть равнодушной» для нее «неприемлемая вещь».
«Четко обозначила свою позицию в соцсетях»
Большое количество запросов о помощи не единственная проблема, с которой столкнулись психологи и психотерапевты после начала войны на Украине. Гештальт-терапевт Елена Москалева рассказала Би-би-си, что «в профессиональном сообществе сейчас много историй о том, как не совпадают по ценностям и взглядам клиенты и психотерапевты».
Елена говорит, что «мы живем в такое время, когда все прозрачно — у терапевтов есть соцсети, клиенты приходят к ним через соцсети, пересечение гражданских позиций с терапевтической неизбежно, и клиенты могут задавать об этом вопросы»: «Война диктует нам выбор полярности, поэтому особенно важно находить выход из этих полярностей в кабинете терапевта».
Москалева тоже «ясно обозначила свою позицию в соцсетях» — ее как профессионала волнует, что «есть люди, которые нападают, есть люди которые являются жертвами». Но она признается, что влияние на нее оказывает и ее личная история — Елена родилась в Мариуполе. Сейчас она — волонтер в движении психотерапевтов помощи жертвам войны.
Елена рассказывает о завершении терапии с клиенткой, с которой они работали несколько лет, из-за разных взглядов на происходящее: «После того, как она узнала о моей позиции, которую я довольно открыто выражаю в соцсетях, для нее это стало камнем преткновения, и она приняла решение завершить терапию, потому что она не согласна с моим отношением к войне, к тому, что это война».
По словам Москалевой, ей удалось расстаться с клиенткой «по-человечески»: «Мне как терапевту было важно поддержать выбор клиентки и не вести ее куда-то, куда она не хочет, потому что это не моя задача — изменить человека. Моя задача помогать по запросу».
При этом Елена все же считает, что «клиентам нужно транслировать, что насилие и война — это плохо, и коллективные чувства важно проживать не только, когда вы гордитесь тем, что наши спортсмены завоевали медали (и тогда коллективное чувство переживается легко), но и когда проживается коллективное чувство вины, к нему важно прикасаться»: «Это делает нас эмпатичными, и это лежит в основе любого терапевтического процесса, вне зависимости от того, с какой проблемой пришел человек, потому что если он приходит в долгосрочную терапию, он приходит еще и за развитием осознанности и эмпатии».
Москалева говорит, что о случаях, когда терапевт отказался от клиента из-за разных политических позиций, не знает, потому что специалист на это не имеет права. Но она допускает, что когда терапевт понимает, что «находится в эпицентре собственной травмы», он может, например, взять паузу в работе.
«Испытывая тревогу, психолог может работать с человеком, который испытывает тревогу»
По словам гештальт-терапевта Татьяны Лебедевой, нельзя сказать, что она сама до конца приняла эту ситуацию, и она не уверена, что вообще сможет ее когда-либо принять: «Скорее я нашла для себя какие-то опоры, которые помогают мне оставаться в контакте с реальностью и делать то, что я должна».
Дмитрий Стебаков тоже признается, что, как и его клиенты, после новостей о войне он «испытал тревогу, ощущение острого стресса и потерю образа будущего». «Война началась, когда я должен был вести тренинги для групп и нужно было, чтобы работа с этими группами принесла пользу. Уже 24 февраля у меня была личная сессия со своей терапевткой и довольно много энергии потратил на то, чтобы привести в порядок свои границы, чтобы это не мешало работать с людьми, остро реагирующими на происходящее», — объясняет Стебаков.
Лебедева говорит, что в идеале психолог должен демонстрировать стабильность и не присоединяться к шоковому состоянию клиента, однако одна из техник, наоборот, предполагает, что специалист скажет: «Знаешь, я тоже в шоке». «Важная ремарка — не всем клиентам это можно сказать, и не всем клиентам это нужно говорить, но подобная легализация чувств снимает их интенсивность и помогает клиентам узнать, что они не одни в этом или не одни чувствуют это».
По словам Стебакова,есть разные состояния самого психолога — те, которые могут мешать адекватной работе, и те, что не мешают: «Когда переживания проникают в работу с клиентом и тревога мешает тебе концентрироваться, вести сессию, задавать вопросы и делать практики — это повод заняться своим состоянием — пойти к своему терапевту, супервизору. Но при этом вполне возможно, испытывая тревогу, работать с человеком, который испытывает тревогу, и делать это эффективно. Это достигается за счет наработанной терапевтической позиции — набора умений, помогающих осознавать свое состояние, отделять его от состояния клиента, фокусировать собственные ресурсы внимания, эмоциональные ресурсы на то, что происходит на встрече, на разговор с собеседником».
Татьяна Иванова говорит, что от разговоров с психологом легче ей пока не становится: «У меня не получается понять, чем разговор о том, как я себя чувствую из-за войны, может помочь мне. В этой ситуации вместо наводящих вопросов психолога мне бы больше помогли какие-то конкретные практики или методики, потому что я продолжаю себя плохо чувствовать и одними разговорами о том, почему все это происходит, ничего не изменить».
Чтобы продолжать получать новости Би-би-си, подпишитесь на наши каналы:
Загрузите наше приложение:
