В понедельник в США скончался один из главных авторов литературы «Самиздата», сатирик, автор детских книг и киносценариев, Юз Алешковский. Мы публикуем интервью Алешковского Би-би-си — рассказ о себе русского писателя, бежавшего из своей тоталитарной страны.
В 1950-х Юз Алешковский начал писать неподцензурные песни, из которых наибольшую известность получила «Песня о Сталине», начинающаяся словами «Товарищ Сталин, вы большой учёный» — она была написана от лица заключенного (Алешковский в молодости отсидел четыре года).
После публикации его неподцензурных произведений за границей Алешковский был вынужден эмигрировать из СССР — это произошло в 1979 году.
Мы нашли запись интервью, которое Алешковский дал ведущему Русской службе Би-би-си и писателю Зиновию Зинику в 1985 году.
- Букеровскую премию получил писатель из ЮАР Дэймон Гэлгут
- Умер писатель и политик Эдуард Лимонов
- «Я принял решение переждать снаружи». Писатель Виктор Шендерович* заявил об отъезде из России
Зиник говорит с писателем о о его романах и взглядах на литературу и, в частности, о только что вышедшем романе «Смерть в Москве». Вот это интервью — с некоторыми сокращениями.
Юз Алешковский: Для меня неожиданна совершенно реакция тех критиков и журналистов, которые прочитали уже книгу. Я почувствовал полное понимание романа как понимание его социально-политической, скажем, структуры, так и его поэтической плоти, которая, в общем, для меня даже важнее иных сторон романа.
Но действительно, согласитесь, что книга антикоммунистическая, по всему ее духу, по интерпретации вот этого исторического материала — и левые почему то с большей страстью отнеслись ко всем коллизиям, связанным с интерпретацией исторического момента, и, к моему полному неприятию того, что принято называть социалистическими и коммунистическими идеями. Может быть, оттого, что я говорил не о социальном аспекте их воплощения, а скорее о метафизических проблемах вот этой идеологии.
Может быть, им, как людям культурным, свободным, интеллигентным, обсуждать это — совершенно нормальная вещь.
[…]
Би-би-си: Считаете ли вы, что каким-то образом повлияло на ваш стиль пребывание вне Советского Союза, шесть лет в Америке? Или это никоим образом не изменило ни стиль вашей работы, ни стиль самой прозы?
Юз Алешковский: […]
Я вспоминаю состояние — это единственное, о чем стоить говорить при разговоре о творческом настроении.
Вспоминая настроение, в котором писались книги — там, «Кенгуру», скажем, «Рука» — здесь я с не меньшим увлечением и волнением сочиняю иные тексты и ничего такого радикального в психологии, скажем, моего личного творчества не произошло, потому что базой, простите за выражение, остается все тот же язык, любимый мною с еще какой-то большей трогательностью, потому что он как бы со мной в в изгнании, ведь пространство языка основное, весь, вся его музыка, весь шум остался там. Поэтому к чувству языка еще примешалась такое чувство глубочайшего родства.
То, что было для меня очевидно там — осознано здесь.
Я могу сказать, что вот это перемещение как раз сняло, автоматически, то, что было несущественным, и что при написании, скажем, романа там, было бы и мной, и моими читателями признано неудачным.
И наоборот, то, что было истинным в моих замыслах, невоплощенных — а у меня есть пара таких — здесь как-то зреет, зреет, зреет. Я бы не сказал, что донашиваю, это само собой донашивается и, даст Бог, будет написано, потому что я мечтаю об этом.
[…]
Кто знает, даст Господь возможность написать или нет?
[…]
А русская тема, советская тема, для меня совершенно органична, потому что это опыт всей моей жизни, несмотря на чудовищное количество впечатлений, которых я себе не мог даже представить. Чисто психологически, несмотря на огромное количество впечатлений, новых разных сторонах в действительности западной.
Вот, несмотря на непроходящие в душе моей ощущение свободы, для меня тот опыт есть реальность замысла, реальность его воплощения. И тут уж никуда не денешься.
Хотя даже с месяцами, я бы сказал не «с годами», а «с месяцами», уже хочется реагировать словом на жизнь, в которой живу сейчас я, разумеется, в рамках известных мне реалий.
Би-би-си: Замысел романа, который вы сейчас пишете, связан уже с вашим пребыванием в Америке, не правда ли?
Юз Алешковский: Нет, все происходит там, в России, в Москве в разные периоды — это оттепель — пресловутая оттепель и пресловутые заморозки.
Может быть, будет сцена, когда герой совершенно невероятным образом окажется в Штатах и возвратится обратно. Поскольку он феноменальный совершенно игрок, то известные органы хотели бы его использовать для осваивания еще одного источника твердой валюты: Лас-Вегас, Атлантик-Сити и так далее.
Ситуация невероятная, но я не знаю, как осмелиться на нее в тексте романа. Действительно, так невероятно, что даже я, человек, считающий себя, так сказать, совершенно свободным в сочинении, написании фантасмагорий — даже я смущаюсь.
Би-би-си: Собственно, российская литература, по крайней мере девятнадцатого века, она переполнена описаниями западной жизни — начиная от Достоевского и кончая Тургеневым. И за все годы советской власти у нас было ощущение, что всё-таки писатель, оказавшись вне России, будет потерян. Что не очень будет писать, Какое ваше ощущение от литературной среды на Западе, от литературной эмиграции?
ЮА: Я думаю, что если сейчас выпустить на западные пастбища, иногда богатые, иногда скудные, скажем, бригады советских писателей, самых известных и самых талантливых, и дать им здесь пожить три года или четыре, причем не сковывать различными политическими и идеологическими моментами, то, дай Бог, появилась бы литература, я абсолютно в этом убежден.
Здесь много издается таких книг, настолько низких по уровню художественному и не имеющих отношения вообще к словесности, а в России существует какая то цензура вкуса, цензура эстетическая. Мы о политической сейчас не говорим. Поэтому столько совершенно непрезентабельный продукции не встретишь там даже в областных издательствах.
Несмотря на то, что есть чувство перелома судьбы… Не каждый легко на это реагирует. Не каждый, скажем, такой оптимист и человек легкомысленный, как я. Все равно это это чувство такого писательского достоинства, а в конечном счете порождает вот это ощущение еще и то, что у тебя есть возможность достоинством относиться к языку, сохранять его достоинства, чтобы не компрометировать его ложным, чтобы не извращать. Это может быть единственное святое после, скажем, творца и всего, что есть у нации, у человека — чтобы не извращать язык.
